...

Вдыхаю воздух первый – 

Рожденный под остывшей синевой.

Знакомство, о котором хочу рассказать, случилось два года назад, на поступлении. Я заселилась в общагу за пару дней до начала занятий, и, знакомясь с ребятами, обратила внимание на то, что с поэтического направления почти никого нет. Именно поэтому, когда я узнала, что к одной из моих новых знакомых подселили девочку поэтессу, я сразу же отправилась стучаться к ней в комнату.

Девочку с поэзии звали Саша, и она была очень похожа на ангелочка. У неё были светлые волосы, очень мягкие черты лица, и одевалась она в нежных светлых тонах. Почему-то я очень чётко запомнила картинку: Саша сидит на нижнем ярусе двухэтажной кровати, маленькая, в больших пушистых тапочках, как будто в домике. По разговору я сразу поняла, что она очень застенчивая.

Она открыла свою страничку на прозе.ру, и там я прочитала размышление, — неказистое по форме, но такое «моё» по-сути...

-О чём это? — спросила я.

-Это о том, что ты бежишь по кругу, пытаясь достичь определённого состояния, но это движение не имеет смысла, потому что состояние находится вне круга.

-А это состояние — оно одномоментно? Или постоянно? — уточнила я на всякий случай, хотя сомнений у меня к этому моменту уже не осталось. Я нашла человека (это было в первый раз), который знал мой секрет об особом мироощущении. Хотя секрет — это не особенно подходящее слово, потому что не испытавший этого мироощущения в него не поверит, будь он хоть трижды академик и человек широчайших взглядов. Поэтому таить память об особом опыте у меня нужды никогда не было; секрет получился без моего участия.

Ответ Саши попал не в десятку, а в сотню.

-Это ощущение постоянно, но оно часто уходит, и его очень трудно возрождать.

Потом я услышала её стихи, начитанные под музыку Моцарта, и — прослезилась. Первые два дня открытий друг друга были волшебными. Оказалось, что, открывая рот, мы всегда говорим об одном; что явления и объекты окружающего мира оцениваем, исходя из одой и той же шкалы, в основе которой — естественная безоценочная система; что для неё именно в том же ключе, что и для меня, нет слов «хорошо» и «плохо», а есть слово «красота».

-Саш, а ты веришь в бога?

Саша на секунду задумалась, но, разумеется, не для того, чтобы найти саму суть ответа, ведь для неё суть летала в воздухе, а лишь для того, чтобы яснее сформулировать ответ.

-Я верю, да. Но не в такого бога, в которого все верят. Не в живого. Бог — это энергия, и он как бы…разлит в мире.

Напротив нашего института стоит первый в Росси Макдоналдс. Уже на втором курсе я заметила при входе фотографии со дня открытия: огромные очереди, почти от самого Страстного бульвара; целый сквер народа. Именно там, после второго или третьего учебного дня обнаружились непримиримые противоречия. Я почему-то помню, она взяла цезарь; мы сидели за неестественно большим для нас, круглым столом, и в этот момент я поняла, что нам не о чём разговаривать. Противоречие заключалось в отсутствии противоречий. Мы просто молчали.

Я почему-то спросила об экранизации классики. Я сказала, что с подозрением отношусь к такой деятельности, потому что она искажает исходное произведение, в какой-то мере занимаясь подражанием. Не привносит ничего нового. Саша не согласилась:

-Но ведь от этого произведение не исчезнет, ведь так?

В самой интонации её ответа было столько осторожного; не спорящего, а примиряющего; столько безотчётного света, что да, конечно, я почувствовала, что моё заявление против чего-то — настолько ханжеское, настолько энергетически избыточно...

-Да, Саш, ты права.

Противоречие, которого, в сущности, не было, исчерпало себя. Дальше по эскалатору мы спускались молча.

Встреча с Сашей натолкнула меня на старые мысли об идеальном мире, который, конечно, никогда не настанет. Это представление не модель, которая, как и любая другая модель, очень зыбка в своей схематичности и при сближении с жизнью неизбежно рассыпается. Это скорее осознание, без каких бы то ни было неувязок и условностей, осознание того, что если бы все люди планеты Земля были бы лишены «яркой» энергии — агонии радости, агонии боли, агонии страха, то в своём одиноком созерцании, радостном и самодостаточном, человечество выродилась бы, естественным образом завершив земную жизнь.

Чувство стадноси уступило бы место чувству мягкого отторжения, при котором другой человек — не «твоё», а объект вообще — такая же равноправная крупица мира, как дождь, камень или травинка.

Эта мысль мелькнула во мне, но после неё мелькнула и другая, более личная: если бы я сейчас вмещала в себя столько же духовности, сколько и Саша, сколько каждый из этой схемы идеального мира (а я всё-таки прибегла к схеме, которую неизбежно повлекла за собой абстракция), сколько, в конце концов, я сама когда-то вмещала, тогда мне и в голову не пришло бы размышлять обо всех, то есть отчасти решать за всех, то есть, автоматически, ставить себя выше всех, а, значит, нарушать тот естественный порядок равенства, в котором живёт та же Саша. Потому что то моё прошлое мироощущение лишено какой бы то ни было рефлексии и оно наполнено созерцанием.

Так, я почувствовала к Саше отторжение. Это было одно из самых тонких чувств, которые мне когда-либо довелось испытывать; это было не призрение, не упаси господи, ненависть, это было именно отторжение. Саша сливалась с окружающим её фоном, она была так же гармонична, как всё остальное; она как будто бы была лишена «ярких» страстей (хотя на этот счёт я, скорее всего, ошибаюсь, ведь в этом случае она не написала бы о круге, из которого нельзя выйти, не означала бы конфликт внутри своего пути).

Так или иначе, я показала Саше стихотворение, и она закивала головой, подтверждая, что оно — про нас обеих.

«Не прошу у лета ни гроша - 
Летом никогда не одиноко!
Душу летом перевороша,
Мне не страшно тьмы ее потрогать!

Если летом некого любить -
Я сильнее полюблю закаты!
Все печали пресны и слабы
В канонаде громовых раскатов!

Если я изгнанник — ну и пусть!
Мне туман рассвета — верный спутник!
Если тихо — буду слушать пульс!
Если громко — буду громче судеб!

Летом всё как-будто бы со мной!
И потери — будто не потери!
-
Это всё возможно и зимой, 
Только летом — в это легче верить.»

Потом я писала автору стихов; я спрашивала его о мироощущении, но он ответил какую-то сумятицу, диаметрально противоположную тому, что мы с Сашей увидели в этих строчках.

Саша отчислилась через две недели. Я не писала ей, и знала наверняка, что она не будет на меня обижаться. А меня просто не тянуло с ней общаться, — я чувствовала отчуждённость на почве слишком большого с ней сходства, на почве общего секрета. Саша, в итоге, стала первым человеком в череде Людей, которые в моей судьбе навсегда останутся с большой уквы. В череде людей, которые продолжают приходить и уходить, жирно поставив точку, или продлив её до многоточия...

С месяц после поступления я шла по улице, в необыкновенно солнечный осенний день. Газон вдоль тротуара был чистым, деревья стояли зелёные, но вся эта зелень была уже не летняя. В этом незатейливом пейзаже была какая-то неуловимая свежесть, которая наполнила меня чем-то тёплым и ясным. Я села на корточки около травы и погладила травинки, —  как будто я гладила землю по её зелёной голове. В голове рождались строчки:

В осеннем дне 

Витает холодок.

Зимой запахло раньше, 

чем последний лист встревожен.

Я наклонюсь к коре –

Морщинисто подножье,

Запахшее так сыро в сентябре.